Да тут, однако, и сам Фотий позвал его к себе. Не было бы счастья, да несчастье помогло! Сергей, идя к владыке, уже знал, о чем будет речь; князь еще лежал непохороненный, а уже зашевелилась, собираясь, ратная сила. Медленно, как несмазанное колесо, поворачивалось правило государственной политики (уже ускакали в Литву посланные Софьей вестоноши, уже дума на утреннем заседании своем осторожно и с оговорками, но высказалась всё же за Василия).

Фотий сидел в кресле мрачный, как никогда.

— Ты тоже, поди, за Юрия? — вопросил с ходу, едва Сергей взошел во владычную келью. (Фотий, оставаясь с Сергеем с глазу на глаз, не чинился, не чванился, часто говорил с Сергеем по-гречески, на равных, и очень одобрял изучение последним латыни и фряжского говора, предвидя, что то и другое вскоре всяко потребуется от его секретаря. Разговоры об унии Константинополя с Римом шли все упорнее, и судьба Руси, в случае заключения этой унии, повисала в безвестности — о чем Фотий никогда не забывал.)

— Садись! — примолвил Фотий ворчливо, обозрев его насупленным недоверчивым оком.

— Ты-то хоть… — начал, не докончил, уставясь в окно. Громко и радостно чирикали воробьи. Галка с шумом сорвалась с подоконника. Небо над кровлями и куполами Кремника приметно начинало голубеть. Даже сюда, в эту тяжело и пышно убранную келью, проникала весна.

— Ратных действий Юрий ныне не начнет! — высказал Сергей, сразу спрямляя разговор.

— Тако мыслишь?

— Весна! В одночасье рухнут пути, а там и пахать надоть! И сил у Юрия, у одного-то, не достанет. Великие бояре противу, вишь!

— А посад…

— Посад да и простые ратники — за Юрия, — подумав, пожав плечами, высказал Сергей. (Врать не имело смысла.)

— Юрия Патрикеевича одного Василий Дмитрич в думу всадил, дак и то сколь было колготы! Как засел да над кем стал выше — годами разговоры не утихали. Годами! А тут — не всё ли государственное устроенье иначить придет? Попомни мои слова, Сергие, допустим такое — и начнет, яко в Византии, меж набольшими пря [4] беспрестани, а тут не татары, дак Литва, а с Литвой — католики! Понимай сам! Владыка Алексий ведал, что делал, когда указал наследовать власть одному старшему сыну! Какой бы ни был! Люди смертны! И набольшие князья смертны такожде! Власть же крепка наследованием, продолжительностью! Дабы каждый знал-ведал и место свое в думе, и честь, и степень, и о потомках не было бы иной заботы… Власть стоит прочностью, церковь — традицией, убери то и то, и что останется от страны?! Ты умнее других, неужто и ты не зришь всей бездны, ныне разверстой пред нами? Когда престанут верить в закон и в обычай, престанут знать, что сын наследует отцу в думе княжной, — смогут ли и оборонить страну? — Фотий замолк.

— Токмо одно выскажу! — решился Сергей. — Не возможет так сотворить, что недостойный правитель, как в Царском городе иные из Палеологов, — начнет расточать земли и города, дарить их правителям чужих земель и приведет в скудность землю отцов своих?

— На то есть церковная власть! — твердо возразил Фотий. — Она должна не позволить набольшему губить страну! Без духовного крещения никакая власть не крепка! — сказал и замолк. И Сергей замолк, думая про себя: «Но ты умрешь и придет иной из земель заморских, и что тогда? Быть может, сейчас, именно теперь — и не далее! — стоило бы отступить от Алексиевых заветов и избрать Юрия? Хотя бы до поры, егда Василий подрастет и возможет править землей!» Подумал так и тотчас понял, что подумал нелепицу. У Юрия сыновья. От власти легко не отрекаются, будет новая замятия!

Фотий, будто услышав эти молчаливые сомнения Сергея, глянул на него искоса. Присовокупил:

— Чернь седни бает одно, завтра другое, как ей на душу ляжет — на чернь полагаться нельзя. Надобно слушать людей смысленных! Надобно глядеть в даль времен! — примолвил, уже не глядя на Сергея, и лицо его осветилось то ли от солнца, наконец-то прорвавшего хмурую преграду туч, то ли внутренней духовной верою, от которой и прежде лик Фотия временами становил светоносным.

— Дак не заратятся нынче? — вопросил Сергея еще раз.

— Не должен! — молвил Сергей.

Попросить о серебре стало совсем неудобно, так и ушел бы без вопрошания, но Фотий заметил, понял, спросил.

— Племянника обокрали! — с неохотою отозвался Сергей. — Соль куплял! Дак купец дал по грамоте, в долг.

— Сколь надобно?

Сергей, краснея, назвал сумму. Фотий ударил в серебряное блюдо, подвешенное на цепях. Вбежал служка. — Казначея ко мне! — приказал Фотий. И, уже отдавая Сергею кошель с серебром, присовокупил:

— Селецкую волость не забудь! Рассчитаешься с казначеем, когда привезешь дань! Дома-то у твоих все хорошо? (О смерти родни Сергеевой Фотий уже знал.)

— Благодарствую! — возразил Сергей, склоняя голову. — А новых смертей пока нету!

— Иди! — разрешил Фотий. — Да запомни, что такого устроенья власти, какое предложил Алексий, нигде более нет!

На крыльце слышнее стал птичий грай, конское ржание и голоса города. Фотий почти убедил Сергея. Почти! И все-таки Юрий был свой, ведомый, надежный — Юрий, а не Софья, и не далекий литвин, уже завоевавший Смоленск и стремящийся теперь охапить Плесков и Новгород в руку свою. Сергей вспомнил, как потрясен был владыка погромом Владимира, и вздохнул. Быть может, там, у них, на Западе, где все католики и не так важно, какой володетель победит которого, — и не стало бы такой крайней нужды в единой — и сильной! — государственной власти, — но на Руси — все иначе! Все по-иному на Руси, и им там, на Западе, нас никогда не понять!

Он прикрыл глаза, вдыхая полною грудью упоительный весенний воздух с запахами воды, тлена, леса и далеких немереных пространств Дикого поля, откуда приплывают по Волге купцы из восточных земель и накатывает раз за разом в глухом топоте десятков тысяч копыт степная беда. Сергей вздохнул. Следовало пройти Кремником к речным воротам, спуститься на Подол, отыскать торговца солью и выкупить у него племянникову грамоту. Орали птицы, шумел торг. И не верилось ни в какую войну, тем паче — своих со своими! Всегда ли люди не могли жить в мире друг с другом? И смогут ли когда-то впредь?

Он начал пробиваться улицей, придерживая монашескую однорядку свою и бережась от брызг тяжелого, перемешанного с грязью весеннего снега из-под копыт проезжающих мимо верхоконных, на мгновение позавидовав тем старцам, что удалялись в леса и жили вдали от людей в скудости, но в свободе от дрязг и трудности мира сего.

Глава 4

Войны в самом деле не началось. Юрий прислал грамоту, предлагая перемирие до Петрова дня, и на Москве согласились — март истекал последними днями, стояла теплынь. Вот-вот вскроются — да уже и вскрывались реки, рушились, становили непроходны пути. Торговые гости ждали чистой воды, крестьяне — протаявшей земли, чтобы тотчас начать пахать под яровое. По местам все не унимался мор. Умирали «железою» (бубонная чума) — словом, пока не до войны было. Своим чередом шли домашние суетные, ежегодно повторяемые дела, ежегодно повторяемые праздники. 8 апреля справили Пасху, затем отмечали Радуницу — целыми семьями ели и пили на могилах, дарили друг друга яйцами. Зажигали и ставили свечи в честь усопших. Нынешние радуницкие поминания были особенно трогательными — столько народу молодого, юного, кому бы только жить да жить, унес мор!

Меж тем чинили упряжь, готовили сохи. В апреле уже начинали пахать.

Сашок не доедал, не досыпал. За хлопотами нет-нет и позабывалось давешнее горестное возвращение из Москвы с солью. Соль он довез-таки, но обнаружил, что весь господский скот угнан неизвестно кем, хлева пусты. Староста разводил руками, глумливо лыбился. Сашка никто на деревне взаправдашним хозяином не считал, слухи о том, что он внебрачный сын московской бабы-калачницы, дошли сюда тотчас по приезде Сашка в деревню. И тут, когда, как казалось ему, совершив героический подвиг, довезя соль в деревню и обнаружив вместо благодарности селян очищенные хлева, Сашок не выдержал.